С.А. Бойко. «Я к вам пишу случайно; право…»

С.А. Бойко. «Я к вам пишу случайно; право…» //Московский лермонтовский сборник. Выпуск 1. «Из пламя и света рожденное слово…»-Москва, «Новости», 2008.-9-15 с.

«Я к Вам пишу случайно; право…»

Так начинается лермонтовский «Валерик», одно из последних его стихотворений, одно из талантливейших творений поэта, где в единой и необычной гармонии слились потрясающе достоверные в своей объективности батальные описания и полные грусти, безысходности и надежды — целой гаммы противоречивых чувств — лирические откро­вения.

В лермонтоведении до сих пор нет единого мнения, когда и как был написан «Валерик». Попробуем разобраться.

В начале мая 1840 г. Лермонтов покидал Петербург. Судьба опять гнала его на Кавказ в очередную ссылку, теперь за дуэль с сыном фран­цузского посланника Эрнестом де Барантом.

10 июля Лермонтов прибыл в Ставрополь и представился генерал-адъютанту Павлу Христофоровичу Граббе, командующему войсками на Кавказской линии и в Черноморье. Граббе направил его не в Тенгин-ский пехотный полк, по месту назначения, а прямо в зону боевых дей­ствий, в отряд генерал-лейтенанта А.В. Галафеева, которому предстоя­ла экспедиция в Малую Чечню.

6 июля отряд выступил из крепости Грозной, а 10-го дошёл до селе­ния Гехи. На следующий день, 11 июля, в Гехском лесу при реке Вале­рик состоялось большое сражение, жестокое и кровопролитное.

Как скажет впоследствии уже в наше время Юрий Беличенко, рус­ский офицер, поэт и журналист, «первый бой, как и первая любовь, не забывается никогда».

И Лермонтов не забыл своего первого боевого крещения. Ему он посвятил свои акварели — «Эпизод из сражения при Валерике 11 июля 1840 года» (рисунок поэта раскрасил художник ГГ. Гагарин) и «При Ва­лерике 12 июля (похороны убитых в сражении)».

О сражении Лермонтов писал своему другу Алексею Лопухину и обещал при встрече рассказать подробности.

«Поэтический рассказ» Лермонтова о валерикской битве слушал Юрий Самарин в Москве в апреле 1841 г. И, наконец, этой теме было посвящено стихотворение, такое далёкое от традиционного пафоса батальной лирики. Это был совершенно новый, задолго до Л.Н. Толсто­го, взгляд на войну и на изображение человека на войне. Впервые оно появилось в альманахе «Утренняя заря» под названием «Валерик» с по­метой «Последнее стихотворение Лермонтова» и с указанием даты его написания — «1841 год».

Во всех последующих изданиях произведений поэта указывалась именно эта дата до тех пор, пока в марте 1887 г. профессор Дерптского университета П.А. Висковатый, выступая в печати по поводу выхода 6-го издания сочинений Лермонтова (СПб, 1887), не возразил категори­чески редактору издания П.А. Ефремову: «Валерик» неверно помечен 1841 годом. Он писан тотчас после сражения, в котором оказал большие услуги поэт наш. Сражение это имело место в 1840 году 6 июля».

Своё мнение о дате Висковатый высказывал и раньше, однако Еф­ремов был другого мнения. Окончательно дату написания «Валерика» –1840 год – Висковатый закрепил в издании сочинений Лермонтова 1891 г., выпущенном под его редакцией к 50-летию со дня гибели по­эта. Эта дата официально признана в лермонтоведении и в настоящее время.

Против такой датировки категорически выступила Эмма Григорь­евна Герштейн. Её версию поддержал ИЛ. Андроников: «… «Валерик» вряд ли мог быть написан по следам события, – писал он, — иначе трудно было бы объяснить строку «Раз, это было под Гехами», ибо по­нятия «раз», «однажды» возникают тогда, когда событие отделено от рассказа временным промежутком». «Впрочем,— как позднее отме­тит Эмма Григорьевна, — в следующем издании (1975 г.) И.А.Анд­роников без всяких оговорок оставил прежнюю датировку «1840 год». Мнение её о датировке 1841 годом не считает достаточно убедитель­ным и Е.М. Пульхритудова.

Какие же аргументы в защиту своей версии выдвинула Э.Г. Гер­штейн?

Во-первых, она считала, что дневниковая запись Самарина о его встрече с Лермонтовым в Москве в апреле 1841 г. «отмечена чертами,

позволяющими сказать, что даже в апреле 1841 г. «Валерик» ещё не был написан. Показывая Самарину кавказские рисунки и рассказывая о валерикском сражении, Лермонтов обязательно прочитал бы собе­седнику своё стихотворение, если бы оно было уже закончено. Вспом­ним, как он принёс Самарину «Спор», написанный тогда же в Москве в 1841 году».

Думается, что Лермонтов не только прочитал бы стихотворение, но, как и «Спор», отдал бы напечатать. Впрочем, если бы «Валерик» был написан, как утверждал Висковатый, «тот час после сражения», Лермон­тов ещё в Петербурге отдал бы его Краевскому в «Отечественные запис­ки», как он поступал с другими своими стихотворениями. Во-вторых, исследовательница обращает внимание ещё на один важный момент — «психологию творчества поэта»:

«Дрожащий голос Лермонтова, рассказывающего Самарину о сра­жении при Валерике, слёзы на глазах, желание оправдаться в непро­шенном волнении — разве это могло бы быть, если бы «Валерик» был написан, то есть личные эмоции были бы уже переплавлены в гармо­ническое целое?»

И ещё один, пожалуй, самый важный аргумент в защиту версии Э. Герштейн — как менялось отношение Лермонтова к войне.

Вспомним волнующие душу строки из «Валерика»:

И с грустью тайной и сердечной Я думал: «Жалкий человек, Чего он хочет!., небо ясно, Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он — зачем ?»

А в письме к Алексею Лопухину в сентябре 1840 г. Лермонтов пи­сал так: «Я вошёл во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдётся удоволь­ствий, которые не показались бы приторными»”.

«Это настроение, — как заметила Э.Г. Герштейн, — резко отличает­ся от идей «Валерика», очевидно позднейших и более зрелых». К это­му вполне справедливому выводу хочу добавить, что письмо Лопухину Лермонтов писал во время передышки, из госпиталя, ещё не остыв от горячки боевой обстановки, в которой теперь жил, когда «были каждый день дела» и когда было не до рассуждений и оценок происхо­дящего.

Он, конечно же, прекрасно понимал важность присоединения Кав­каза к России, для осуществления которого война была вынужденной мерой. Но уже тогда, ещё не отдавая себе полного и ясного отчёта в своих наблюдениях и выводах, он не мог в душе одобрительно отно­ситься к реалиям кавказской войны, о которых так красноречиво сви-детельствуют воспоминания неизвестного очевидца и участника тех со­бытий, опубликованные в 60-е годы XIX века:

«Весной 1840 года начальник 20 дивизии Галафеев ходил по Чечне и имел огромные потери, без результатов. Гут были дела жаркие, и самое ужасное из всех, что было на реке Валерик. Галафеев овладел полем битвы, но на другой же день , проходя дальше , был преследован чеченцами, которые таким образом провожали его до Терека…Осенью в этом же году Грабе сам пошел в Чечню, и та же неудача, как и прежде…»

Итак, бессмысленная бойня людей… Зачем? А каким трагизмом, болью, безысходностью и горечью пронизано стихотворение «Наедине с тобою брат…», написанное после осенних экспедиций 1840 г. и, кста­ти, напечатанное при жизни Лермонтова («Отечественные записки», 1841, т. 14, №2).

Как видим, осмысление истинной сути кавказских дел уже начи­налось, но иногда для того, чтобы окончательно оценить происходя­щее, надо выйти из его орбиты, отстраниться от него, посмотреть на всё со стороны. И Лермонтову такая возможность представилась: «…ба­бушка просила о прощении, а мне дали отпуск», — писал он Д.С. Би­бикову. 14 января 1841 г. Лермонтову был выдан отпускной билет на два месяца, а в начале февраля он уже был в Петербурге. Лермонтов очень надеялся получить отставку, отдать, наконец, всего себя литера­турному труду, открыть свой журнал… Но в отставке, как и в боевых наградах, ему было отказано.

Поэт возвращался на Кавказ с тяжёлым сердцем и мрачными пред­чувствиями, зная, что и в будущих наградах — самом верном пути к отставке — ему снова могут отказать, а вместо желанного литературно­го труда его опять ожидает тяжёлая служба пехотного офицера. И вся эта, выражаясь языком Пушкина, «смешная жестокость войн» осоз-навалась им всё чётче.

В Петербурге, без сомненья, Лермонтов рассказывал, и не однаж­ды, о своей боевой жизни. Но теперь, по мере приближения к Кавказу, потребность высказаться он чувствовал всё сильнее и сильнее. И не просто высказаться, а излить душу, поделиться наболевшим, встретить понимание.

Понятно теперь то сильнейшее, до слёз, волнение Лермонтова, ког­да он делился с Фёдором Самариным воспоминаниями о валерикском сражении. Но Самарин — увы! — не понял его, и Лермонтов почувство­вал это. Отсюда его смущение и неловкое стремление объяснить своё волнение сильной жарой, расстроившей нервы. Да, Самарин – это не Алёша Лопухин, который бы понял всё с полуслова и своим сердеч­ным дружеским участием согрел бы его усталую, изболевшуюся душу. Перед Алёшей не надо было бы стесняться своих слёз…

Но мечта Лермонтова посидеть с ним у камина и рассказать ему «долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все карти­ны военной жизни» так и не сбылась. Дом Лопухиных, как и зимой, когда он ехал в Петербург, был пуст. Алексей с детьми и больной женой вот уже несколько месяцев находился в деревне. Вернётся в Москву он только в мае, когда Лермонтова там уже не будет. Мария всё ещё пре­бывала за границей, куда уехала два года назад вместе с Варенькой и её семьёй. Приедет в Москву она только в июне. Тяжёлое душевное со­стояние Лермонтова во время этого последнего его пребывания в Моск­ве прекрасно почувствовал поэт В.И Красов. В письме к А.А. Краевскому он писал: «… я встретился с ним в зале Благородного собра­ния, — он на другой день ехал на Кавказ. Я не видал его десять лет — и как он изменился! Какое энергическое, простое львиное лицо! Он был грустен, и, когда он уходил из собрания в своём армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце — так мне жаль его было».

Итак, очевидно, в каком душевном состоянии в сознании Лермон­това вынашивались и зрели «идеи «Валерика», по выражению Э.Г. Гер-штейн. Но для того, чтобы мысли и переживания вылились, наконец, в поэтические образы, нужен был какой-то стимул. Таким стимулом, по мнению Герштейн, явился для Лермонтова его рассказ Самарину о сражении.

При всей моей солидарности с исследовательницей считаю, что рассказ Лермонтова своим эмоциональным настроем мог только при­близить время создания «Валерика». Подлинным импульсом для это­го, уверена, послужило другое — встреча с В.А. Лопухиной (Бахметевой). Аналогичные случаи уже бывали. Достаточно вспомнить, как встреча с ней вдохновила поэта на создание стихотворения «Ребёнку» или, к примеру, VI редакции «Демона», — так называемый «Лопухинский список» — с замечательным посвящением В.А. Лопухиной .

Предвижу вопрос: но какая встреча? Ведь Варенька со своей семь­ёй и сестрой Марией ещё за границей!

Однако, как оказалось, Варенька вот уже несколько месяцев, как вернулась в Москву. К этому её вынудило важное обстоятельство — очередные роды.

Об этом нам стало известно из письма Алексея Лопухина сестре Марии, из села Успенского в Штутгарт: «Бахметев пишет, что Варень­ка, слава богу, оправляется очень хорошо, и просит меня известить о времени вашего приезда».

Сестра Лиза (Трубецкая) в приписке уточняет: «Варенька, благо­дарение бога, оправилась хорошо после родов (выделено мною — СБ.), однако жаль, что мёртвый ребёнок, право, это очень грустно для них».

Письмо Лопухина датировано 22 апреля 1841 года, Бахметев писал ему ещё раньше, следовательно, раз Варенька «оправилась очень хоро­шо», положенные после родов шесть недель уже прошли, и она теперь могла появляться в свете. А ведь в это время Лермонтов ещё был в Москве!

Едва вернувшись из-за границы, в первом письме от 19 июня 1841 г. Мария Лопухина сообщала Сашеньке Верещагиной (баронессе Хюгель): «Про сестрицу Варю говорят, что она необыкновенно из­менилась после родин, они пошли ей на пользу. Она сделалась ве­села, оживлена, признаёт, что всегда была слишком робка и давала слишком большую волю воображению, теперь же будет всё по-другому. Будучи в Москве, она повсюду разъезжала, словом, она больше не желает прозябать, как сама говорит, а имеет большое намерение жить весело».

А не встреча ли с Лермонтовым и его неизменная любовь к ней, которую она прочла в его глазах, произвели с тихой и скромной Ва­ренькой такую перемену?

И почему Лермонтов не уехал на Кавказ вместе со своим родствен­ником, сослуживцем и попутчиком Столыпиным—Монго, а потом до­гонял его, задержавшись в Москве на день — полтора?

Не исключено, что в эти апрельские дни 1841 г. последняя в жизни встреча Лермонтова с Варенькой состоялась. Очень короткая, мимо­лётная, возможно, даже на людях, совсем не такая, как хотелось бы, но, думается, она всё-таки была.

И, возможно, уже в пути, его исповедь, которую он так и не успел высказать ей, его «безыскусственный рассказ», стал превращаться в волнующее, исполненное грусти послание, первые строки которого — свидетельство, что переписка между ними была, и всякие сомнения в сё существовании пора отбросить:

Я к вам пишу, случайно; право Не знаю, как и для чего. Я потерял уж это право…