Маркелов, Н. Лермонтов на Кавказе: вкус войны оказался безмерно горьким [Текст] / Н. Маркелов // Новое время. – 2000. – № 8. – С. 35-39

 

Лермонтов на Кавказе: вкус войны оказался безмерно горьким

Лермонтову не суждено было дожить до двадцати семи лет. Выстрел дуэльного пистолета, прогремевший в предгрозовых сумерках у подножия Машука, оборвал жизнь поэта, полную неразделенной любви, мучительных раздумий и беспрестанных скитаний по дорогам России и Кавказа. За строками таких непревзойденных лермонтовских шедевров, как "Завещание", "Валерик" и "Сон", стоит его драматическая боевая судьба.

 

"Умереть с пулею в груди..."

Не окончив курса в Московском университете, Лермонтов в 1832 году поступил в юнкерскую школу в Петербурге. С детских лет он имел пристрастие ко всему военному: лепил из крашеного воска картины сражений, а среди игр. по воспоминаниям, ему особенно нравились те, "которые имели военный характер. Так, в саду у них было устроено что-то вроде батареи, на которую они бросались с жаром, воображая, что нападают на неприятеля".

С фамильных портретов на юного Мишеля взирали его предки - сплошь офицеры и генералы. Основатель рода Лермонтовых в России шотландец Георг Лермонт был ландскнехт, то есть профессиональный наемник. Служил у поляков, но в 1613 году перешел на "государеву службу". Дед поэта по матери Михаил Васильевич Арсеньев, в память о котором Лермонтов получил свое имя, был капитаном гвардии, а его брат Афанасий, которого будущий автор "Бородина" очень любил и называл "дядюшкой", получил в награду золотую шпагу с надписью "За храбрость" и участвовал в Бородинском сражении. Кстати, гувернерами Мишеля были отставные наполеоновские гвардейцы;

 сначала Жан Капе, а потом капитан Жандро, последнего Лермонтов "особенно уважал".

Испытать себя в настоящем бою поэту предстоит еще не скоро, а пока он с успехом постигает воинское искусство. "Лермонтов был довольно силен, - вспоминает его товарищ А. Меринский, - в особенности имел большую силу в руках и любил состязаться в том с юнкером Карачинским, который известен был по всей школе как замечательный силач..." В очередной раз, когда друзья на спор гнули шомпола гусарских карабинов, в залу вошел директор школы генерал Шлиппенбах. За порчу казенного имущества оба силача отправились на сутки под арест.

Лермонтов крепко держался в седле, хотя однажды и поплатился за свою удаль. "Сильный душой, он был силен и физически, - продолжает Меринский, - и часто любил выказывать свою силу. Раз, после езды в манеже, будучи еще, по школьному выражению, новичком, подстрекаемый старыми юнкерами, он, чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную, которая начала беситься и вертеться около других лошадей, находившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ему ее до кости. Его без чувств вынесли из манежа. Он проболел более двух месяцев..."

Класс фехтования был обязателен для всех юнкеров, за которыми оставался только выбор оружия - эспадрон или рапира. Судьба распорядилась так, что противником поэта в учебных поединках часто становился его будущий убийца. "Я гораздо охотнее дрался на саблях, - признается Н. Мартынов. - В числе моих товарищей только двое умели и любили так же, как я, это занятие: то были гродненский гусар Моллер и Лермонтов. В каждую пятницу мы сходились на ратоборство, и эти полутеатральные представления привлекали много публики из товарищей..."

В ноябре 1834 года Лермонтов был выпущен корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк, стоящий в Царском Селе. Гусары несли караульную службу во дворце, участвовали в придворных празднествах и церемониях. Объясняя причины, побудившие его ступить на военную стезю, Лермонтов писал из Петербурга Марии Лопухиной: "...До сих пор я жил для литературной карьеры, столько жертв  принес своему неблагодарному кумиру, и вот теперь я - воин. Быть может, это особая воля провидения: быть может, этот путь кратчайший, и если он не ведет меня к моей первой цели, может быть, приведет к последней цели всего существующего: умереть с пулею в груди - это лучше медленной агонии старика. А потому, если будет война, клянусь Богом, буду всегда впереди".

 

"Здесь, кроме войны, службы нету..."

За стихи на смерть Пушкина пришлось расплачиваться ссылкой: корнета Лермонтова царь Николай сначала посчитал помешанным, а потом велел перевести в драгунский полк на Кавказ. В марте 1837-го поэт покинул Петербург.

На Кавказе, как всегда, шла война. Горцам, собранным Шамилем под знамена газавата, противостояли силы Отдельного Кавказского корпуса. Штаб корпуса находился в Тифлисе. На Северном Кавказе войска были сосредоточены на Азово-Моздокской укрепленной линии, состоящей из ряда крепостей и казачьих станиц; впоследствии линия получила название Кавказской.

Участливые хлопоты родни достигли генерал-майора В. Д. Вольховского, лицейского друга Пушкина, а в то время - начальника штаба Кавказского корпуса. Бывалый кавказец рассудил по-своему и решил отправить молодого офицера за Кубань - понюхать пороху. "...Два, три месяца экспедиции против горцев могут быть ему небесполезны, - полагал Вольховский, - это предействительное прохладительное средство, а сверх того - лучший способ загладить проступок. Государь так милостив..."

В дело вмешался случай: в дороге Лермонтов простудился и лето провел не за Кубанью в жарких стычках, а на горячих водах в Пятигорске, "...я приехал в отряд слишком поздно, - с огорчением сообщал он другу, - ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется) - и чуть не попались шайке лезгин..."

Той осенью Лермонтов исколесил весь Кавказ - "изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани", был в Тифлисе, в Кахетии и Азербайджане, а возвратный путь на север проделал по Военно-Грузинской дороге. Позднее в его странствиях был еще случай, когда поэт подвергся опасности пленения. По рассказу А. Краевского, Лермонтов подарил ему свой кинжал, которым однажды отбивался "от трех горцев, преследовавших его около озера между Пятигорском и Георгиевским укреплением. Благодаря превосходству своего коня поэт ускакал от них. Только один его нагонял, но до кровопролития не дошло - Михаилу Юрьевичу доставляло удовольствие скакать с врагами на перегонку, увертываться от них, избегать перерезывающих ему путь". Рассказ этот подтверждают и воспоминания П. Магденко, попутчика в одной из поездок поэта. По его словам, Лермонтов "указывал нам озеро, кругом которого он джигитовал, а трое черкес гонялись за ним, но он ускользнул от них на лихом своем карабахском коне".

Перевод назад, в гвардию, поэту выхлопотал Жуковский, в то время воспитатель наследника престола. Подводя итог затянувшейся кавказской одиссеи, Лермонтов заметил в письме к другу: "Здесь, кроме войны, службы нету", и справедливость этих слов ему впоследствии довелось в полной мере испытать на собственном опыте.

 

"Все картины военной жизни, которых я был свидетелем..."

Служака из Лермонтова получился неважный. За допущенные (то ли по небрежности, то ли намеренно) нарушения он дважды подвергался аресту. Как-то раз наш корнет появился на разводе с короткой, чуть ли не игрушечной саблей. Шеф гвардейского корпуса великий князь Михаил велел сабельку снять и дал поиграть ею маленьким великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам, а Лермонтова отправил на 15 суток гауптвахты. В другой раз поэт поплатился арестом за неформенное шитье на мундире. "Просился на Кавказ, - пишет он в это время Марии Лопухиной, - отказали, не хотя -, даже, чтобы меня убили".

Наконец, за дуэль с французиком де Барантом Лермонтова выслали снова, вторично исключив из гвардии, и, что особенно унизительно, его, кавалериста, на этот раз отправили в пехоту. "Счастливого пути, господин Лермонтов, - бросил вдогонку царь Николай, - пусть он очистит себе голову..."

 После ахульгинского погрома, когда Шамиль чудом избежал пленения или смерти, жаркое пламя газавата с новой силой стало разгораться в Чечне, и русские предприняли новые наступательные шаги. В составе Чеченского отряда генерала Галафеева поэт выступил в свою первую экспедицию. Каждый и вперед здесь давался потом и кровь и, подводя итог пережитому, Лермонтов пишет Алексею Лопухину; "Моя быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем..."

Рассказать "долгие труды" и "все картины" он не успел. Произведение в котором наиболее полно и ярко отразились боевые впечатления поэта, навсегда осталось его большое стихотворение "Валерик". Это, как сообщает Лермонтовская энциклопедия, "развернутое описание походной жизни и военных действий на Кавказе, кровопролитного боя на р. Валерик между отряд генерала Галафеева и чеченцами 11 и ля 1840 года, в котором участвовал  Лермонтов. Обе стороны понесли большие потери, но существенного военного успеха достигнуто не было...".

В доверительном письме другу поэт приводил подробности дела, страшные картины которого спустя долгое время все еще стояли перед его глазами: У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел остались на месте – кажется. Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела пахло кровью.

Работая над стихотворением "Валерик", Лермонтов выбросил оттуда многие строки, рисующие жуткие подробности сражения. Вовсе не потому, что щадил будущего читателя, а в поиске точного образа, чтобы в привычной уже обыденности войны передать весь ужас происходящего. Пытаясь утолить жажду, герой "Валерика" хочет зачерпнуть воды из горной реки, но "мутная вода была тепла, была красна...".

Военный историк приводит расе офицера-артиллериста Константина Мамацева, попавшего в ходе боя в опасную ситуацию: "Мамацев с четырьмя орудиями оставлен был в арьергарде и в течение нескольких часов один отбивал картечным огнем бешеные натиски чеченцев. Это было торжество хладнокровное ледяного мужества над дикою, незнающей препон, но безрассудною отвагою горцев. Под охраной этих орудий воины вышли наконец из леса на небольшую поляну, и здесь-то на берегах Валерика грянул бой, составляющий своего кровавую эпопею нашей кавказское войны... Выйдя из леса и увидев огромный завал, Мамацев со своими оpyдиями быстро обогнул его с фланга и принялся засыпать гранатами. Возле него не было никакого прикрытия. Оглядевшись, он увидел, однако, Лермонтова, который, заметив описанное положение артиллерии, подоспел к нему со своими охотниками. Но едва начался штурм, как он уже бросил орудия и верхом на белом коне, ринувшись вперед, исчез за завалами".

Судя по всему, Мамацев обрисовал события довольно точно, ибо и в официальных военных сводках о Лермонтове сказано, что "офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы".

 

"Я получил в наследство отборную команду..."

Вернувшись в крепость Грозную, отряд Галафеева вскоре совершил поход в Северный Дагестан. "С тех пор как я на Кавказе, - замечает Лермонтов, - я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий. Может быть, они пропадают, потому что я не был нигде на месте, а шатался все время по горам с отрядом".

В конце сентября Галафеев выступил из Грозной к реке Аргун. Во время похода получил ранение Руфин Дорохов. "Это был человек, - вспоминает современник, - даже на Кавказе среди отчаянно храбрых людей, поражавший своей холодной, решительной смелостью". Будучи намного старше Лермонтова, он имел скромный чин унтер-офицера, так как за участие в дуэлях и буйное поведение не раз лишался офицерских погон. Поначалу их отношения едва не довели до поединка, но жизнь под чеченскими пулями быстро сблизила их. Старый кавказский рубака, Дорохов имел под началом "команду охотников", которую, выбыв по ранению из строя, передал Лермонтову.

"...Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков, - разный сброд, волонтеры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда, - сообщает поэт, - и если мне случится с ним удачно действовать, то авось что-нибудь дадут..."

Желанная награда давала бы надежду на прощение и отставку, о чем Лермонтов уже подумывал, мечтая целиком посвятить себя литературе. Его "летучая сотня" отличалась в боях за шалинским лесом и при переправе через Аргун. Конец осени прошел в новых походах по Чечне. Человек, чья легендарная храбрость не только не требовала сравнений, а сама служила известным мерилом, Руфин Дорохов высоко оценил воинскую отвагу поэта: "Славный малый - честная прямая душа - не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорило, что он будет убит... Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр - не сносить ему головы".

Первый биограф Лермонтова профессор П. А. Висковатый, собравший, по рассказам очевидцев, немало ценных сведений, приводит подробности боевой биографии поэта, характеризующие его как командира и офицера: "Раненный во время экспедиции Дорохов поручил отряд свой Лермонтову, который вполне оценил его и умел привязать к себе людей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода".

Воспоминания же враждебно настроенного Л. В. Россильона звучат совсем в ином тоне, но и здесь мы найдем интересные детали: "Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов.

Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это не долго, впрочем, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца".

В терминах тех времен действия лермонтовской сотни иначе чем "партизанской войной" назвать было трудно. По существу же, это была особая штурмовая группа, прообраз современного спецназа, с широким диапазоном боевых задач. Условия горной войны диктовали при этом и выбор оружия и способы ведения боя. Внешняя бесшабашность ("сброд", "головорезы") на деле оборачивалась прекрасной подготовкой к бесконечным рукопашным схваткам. Успешно перенятые у противника боевые качества - подвижность, быстрота и неотразимый натиск - обеспечивали действиям "летучей сотни" максимальный эффект. В документах о представлении Лермонтова к награде говорилось, что "ему была поручена конная команда из казаков-охотников, которая, находясь всегда впереди отряда, первая встречала неприятеля и, выдерживая его натиски, весьма часто обращала в бегство сильные партии".

Выбор командира оказался психологически оправданным. "Я вошел во вкус войны, - признавался поэт, - и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными".

Как тут не обратиться еще раз к рассказу Константина Мамацева, рисующего драматический эпизод осеннего боя в Чечне: "Последний арьергардный батальон, при котором находились орудия... слишком поспешно вышел из леса, и артиллерия осталась без прикрытия. Чеченцы разом изрубили боковую цепь и кинулись на пушки. В этот миг Мамацев увидел возле себя Лермонтова, который точно из земли вырос со своею командой. И как он был хорош в красной шелковой рубашке с косым расстегнутым воротом; рука сжимала рукоять кинжала. И он, и его охотники, как тигры, сторожили момент, чтобы кинуться на горцев..."

 

"Их ведет, грозя очами, генерал седой..."

В  1840 году Лермонтов, вновь сосланный царем под чеченские пули, писал из Ставрополя своему другу Алексею Лопухину: "Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке". Называя Шамиля "пророком", поэт ошибается или, что тоже возможно, выражается иронически. Лето и осень он провел в походах и боях в Чечне и Дагестане, но его шутливое предсказание не сбылось: минуло еще 19 лет, исключительных по перенесенным тяготам и принесенным жертвам,  прежде  чем Шамиля пленил товарищ Лермонтова по юнкерской школе князь Александр Иванович Барятинский.

Он принадлежал к старинному княжескому роду Рюриковичей, потомков святого князя Михаила Черниговского. Школу горной войны Барятинский начал проходить под командой старого ермоловца генерала Вельяминова. В 1835 году в боях против закубанских горцев он получил тяжелое пулевое ранение и по возвращении в Петербург был награжден золотою саблею с надписью "За храбрость".

 Его боевая судьба сложилась так, что он уезжал с Кавказа и неизменно возвращался сюда вновь. Через десять лет он принял батальон Кабардинского егерского полка, с которым участвовал в печально знаменитой Даргинской экспедиции. В отчаянной схватке был ранен пулею в ногу, но остался в строю и получил в награду своего первого "Георгия". Впоследствии Барятинский командовал полком, дивизией и левым флангом Кавказской линии, где, кстати, в это время начинал свою службу молодой Лев Толстой. Как   "генерал" Барятинский выведен в его первом же кавказском рассказе "Набег": "В походке, голосе, во всех движениях генерала выказывался человек, который себе очень хорошо знает высокую цену". Последнее замечание звучит здесь совершенно справедливо: в сорокалетнем возрасте Барятинский стал наместником Кавказа, а военную карьеру завершил в звании генерал-фельдмаршала.  Плененный  Барятинским  Шамиль не только не питал к нему враждебных чувств, но, напротив, до конца дней состоял с ним в доверительной переписке и в одном из посланий назвал его "звездой князей". Лермонтова же Барятинский не понимал и не любил, может быть, потому, что выведен в непристойном виде в его юношеской поэме "Гошпиталь". Поэта он называл самым безнравственным человеком и посредственным подражателем Байрона.

Начальником   Главного   штаба Кавказской армии во времена Барятинского был Дмитрий Алексеевич Милютин. Первоначальное образование он. как и Лермонтов, получил в   Университетском   благородном пансионе, поступив туда лишь годом позже поэта. Товарищи по пансиону доверили ему редактирование рукописного журнала  "Улей", где увидели свет и ранние стихотворные опыты юного Мишеля. Избрав  военную  карьеру,   Милютин участвовал в почти трехмесячной осаде "орлиного гнезда" Шамиля -     Ахульго - и получил там пулю в правое плечо и Владимирский крест с бантом. С Лермонтовым он мог встретиться и на Кавказе, где в начале 40-х служил обер-квартирмейстером на Кавказской линии. Впоследствии Милютин был отозван в Петербург и занял кафедру в военной академии. Здесь он создал капитальное исследование -Описание войны 1799 года, посвященное "последней  и блистательнейшей кампании Суворова".

В полной мере как крупный военный деятель и мыслитель Милютин проявил себя на посту военного министра России. Находясь в этой должности в течение двадцати лет (1861 - 1881), он провел череду масштабных прогрессивных преобразований, соответствовавших духу времени и возросшим техническим возможностям. Именно ему Россия была обязана введением общей воинской повинности, а армия - увеличением боевого состава и улучшением материального быта. При нем была введена военно-окружная система, осуществлен переход на новые виды вооружений, отменены телесные наказания и сокращен срок службы.

В воспоминаниях, написанных генерал-фельдмаршалом Милютиным, несколько страниц посвящены Университетскому пансиону тех времен, когда в нем находился и Лермонтов. Существует предположение, что у Милютина хранились и неизвестные рукописи поэта.

Лермонтов был лично знаком и с "проконсулом Кавказа" легендарным Ермоловым и не раз называл его в своих стихах и прозе. Вспомним, как приосанился лермонтовский Максим Максимыч, упомянув о своей службе "при Алексее Петровиче". В то время, когда Лермонтов писал "Героя", Ермолов давно пребывал в опале, и появление его имени на первых же страницах романа могло прозвучать вызывающе. Известно, что Лермонтов вынашивал планы трилогии "из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране..." Имя полководца Лермонтов вспомнил и в самом большом своем батальном стихотворении "Валерик":

Вот разговор о старине

В палатке ближней слышен мне;

Как при Ермолове ходили

В Чечню, в Аварию, к горам;

Как там дрались, как мы их били,

Как доставалося и нам...

 Получив в начале 1841 года отпуск, поэт по дороге с Кавказа завез Ермолову частное письмо от его бывшего адъютанта П. X. Граббе (в то время командовавшего войсками на Кавказской линии). Вскоре по личным впечатлениям Лермонтов создает образ генерала - покорителя Кавказа в стихотворении "Спор":

И испытанный трудами

Бури боевой,

Их ведет, грозя очами,

Генерал седой...

С чувством горького сожаления Ермолов отозвался на известие о гибели поэта: "Уж я бы не спустил этому Мартынову. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный; таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься!"

 

"Злой чечен ползет на берег..."

На Тереке Лермонтов побывал еще в детские годы, посетив с бабушкой Шелковое - имение своих родственников Хастатовых. С тех пор название реки, описанной в первых же поэмах, не покидает его произведений. В подражание Пушкину 14-летний Мишель написал своего "Кавказского пленника", но если родоначальник темы нарисовал условный кавказский пейзаж, а реку, в которой тонет черкешенка, даже не удостоил названия, то Лермонтов перенес действие поэмы на Терек, разделивший череду казачьих станиц на левом берегу и чеченские аулы - на правом.

Жизнь пограничных станиц поэт видел и в более зрелую пору, когда "изъездил  Линию  всю  вдоль"  во время первой кавказской ссылки. Существует предание, что именно здесь, в станице Червленой, Лермонтов написал свою "Казачью колыбельную песню". В хате, где поэт остановился на постой, он услышал, как молодая казачка напевает над колыбелью. Присев к столу, Лермонтов тут же набросал стихи, ставшие впоследствии народной песней:

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал...

По тем же впечатлениям Лермонтов написал и стихотворение "Дары Терека", названное Белинским "поэтической апофеозою Кавказа". По строю и звучанию оно близко гребенскому казачьему фольклору. Волны Терека приносят в дар старцу Каспию "кабардинца удалого" - воина, погибшего на поле битвы, а потом и "дар бесценный" - труп молодой казачки, окровавленной жертвы какой-то неизвестной нам трагической любовной истории:

По красотке молодице

Не тоскует над рекой

Лишь один во всей станице

Казачина гребенской.

Оседлал он вороного,

И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого

Сложит голову свою...

Дважды повторив формулу о злом чеченце, Лермонтов следует, скорее, народной поэтической традиции, а вовсе не стремится подчеркнуть непримиримость к извечному врагу. Напротив, в "Бэле" он преклоняется перед "способностью русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить", о чем он позже (и более подробно) расскажет в очерке "Кавказец".

В Червленой происходит и действие его повести "Фаталист", открывающейся фразой из журнала Печорина: "Мне как-то раз случилось прожить две недели на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты..." Едва обозначенная сюжетная линия, связывающая героя романа и хорошенькую казачку Настю, тут же и обрывается. Повесть о гребенских казаках написал годы спустя совсем другой русский офицер.

"Чеченский след" в поэзии Лермонтова не всегда очевиден. В стихотворении "Валерик" он сам называет имя своего кунака-чеченца Галуба, но, думается, не многие из современных русских читателей догадываются, что Мцыри, один из самых ярких и любимых персонажей отечественной литературы, по национальности - чеченец! По одной из версий в поэме отразилась судьба художника Петра Захарова. По рождению Захаров - чеченец, его родной аул Дады-Юрт был уничтожен русскими войсками, и почти все жители перебиты. Облитого кровью трехлетнего ребенка, взятого из рук умирающей матери, солдаты доставили Ермолову, о чем потом в поэме "Мцыри" и упомянул Лермонтов:

Однажды русский генерал

Из гор к Тифлису проезжал;

Ребенка пленного он вез...

Первоначально он избрал эпиграфом к поэме французское изречение: "On n'a qu'une seule patrie" ("родина бывает только одна"), но впоследствии заменил его строкой из Библии.

Пленника Ермолов крестил и передал под присмотр казаку Захару Недоносову, откуда пошла и фамилия - Захаров. Когда ребенок подрос, его взял на воспитание двоюродный брат Ермолова - П. Н. Ермолов, командир пехотной дивизии. Обнаружив незаурядные способности, Захаров учился в Петербургской Академии художеств, стал известным живописцем, за портрет Ермолова был удостоен звания академика. На портрете Ермолов изображен как человек своей эпохи, а вернее, как человек и эпоха, то есть личность столь же грандиозная, как Кавказские горы за его спиной, а эпоха - столь же грозная, как черное грозовое небо над ними.

Чеченец, ставший русским художником, - это судьба, и рукой судьбы тут послужил сам Ермолов, может быть, не слишком доброй рукой, так как аул Дады-Юрт был уничтожен именно по его приказу. Картину художник подписал так, как и обычно это делал: "П. Захаров, из чеченцев". С трех лет не слышавший родной речи, выросший в русской семье и воспитанный в лоне русской культуры, он упорно выводил всякий раз на законченном полотне: чеченец. Родина бывает только одна.

 

"Наедине с тобою, брат..."

Говорить о возможной военной карьере Лермонтова трудно даже предположительно. Он собирался выйти в отставку, издавать свой журнал и писать большой роман из кавказской истории. Двое из его однокашников, повоевав на Кавказе, закончили ратный путь в звании генерал-фельдмаршала, многие дослужились до генеральских погон. Лермонтов же так и остался в нашей памяти поручиком Тенгинского пехотного полка.

Несмотря на оказанные отличия, боевых наград он удостоен не был, хотя и представлялся своими командирами к ордену св. Владимира 4-й степени, Представление снизили до ордена св. Станислава 3-й степени, но не дали и этого. "Из валерикского представления меня здесь вычеркнули, - сообщал поэт в одном из писем, - так что даже я не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук". Князь В. С. Голицын представлял его к награде золотой саблей с надписью: "За храбрость", но с тем же успехом.

Лермонтов с честью носил мундир русского офицера, но "вкус войны", о котором он, явно бравируя, писал другу, оказался солоноватым от крови и безмерно горьким. Она накладывает на душу свой мертвящий отпечаток, и герой "Валерика" наблюдает ее страшные сцены уже "без кровожадного волненья", просто как "представленье" или "трагический балет", и с горечью замечает:

Меж тем товарищей, друзей

Со вздохом возле называли;

Но не нашел в душе моей

Я сожаленья, ни печали...

Земной путь поэта оказался коротким и трудным. Саднящее чувство внутренней боли сопровождало его до самой могилы. "Что же мне так больно и так трудно?" - спрашивал он себя накануне роковой дуэли. Герцен писал, что у Лермонтова "стих иногда режет, делает боль, будит нашу внутреннюю скорбь".

В стихотворении "Завещание", написанном   по   боевым   впечатлениям 1840 года, можно увидеть предсказание   Лермонтовым    своей собственной судьбы:

Наедине с тобою, брат,

Хотел бы я побыть:

На свете мало, говорят,

Мне остается жить!..

А если спросит кто-нибудь...

Ну, кто бы ни спросил,

Скажи им, что навылет в грудь

Я пулей ранен был...

Пораженный  Белинский  пытался понять, в чем же заключается впечатляющая сила этих строк. В стихотворении, писал он, "голос не глухой и не громкий, а холодно спокойный; выражение не горит и не сверкает образами, но небрежно и прозаично..." Возможно, поэта уже томило предчувствие близкого конца, а может быть, и то, что самая горькая проза, облеченная в его стихи, сама по себе становилась пророчеством.